Изложение романа Нидзё «Непрошеная повесть»
Как только рассеялась туманная дымка праздничного новогоднего утра, придворные дамы, служившие во дворце Томикодзи, появились в зале приемов, соперничая друг с другом в блеске нарядов. В то утро на мне было семислойное нижнее одеяние — цвет изменялся от бледно-розового до темно-красного: сверху платье пурпурного цвета, а еще одно светло-зеленое и красная накидка с рукавами. Верхнее платье было заткано узором с ветками цветущей сливы над изгородью в китайском духе. Обряд подношения праздничной чарки императору исполнял мой отец, старший государственный советник. Когда я вернулась к себе, то увидела письмо, к нему были приложены восемь тонких нижних одеяний, накидки, верхние платья разных расцветок. К рукаву одного из них был приколот лист бумаги со стихами: «Если нам не дано, / как птицам, бок о бок парящим, / крылья соединить, — / пусть хотя бы наряд журавлиный / о любви напомнит порою!»
Но я завернула шелка обратно и послала со стихотворением: «Ах, пристало ли мне / в златотканые платья рядиться, / доверяясь любви? / Как бы после в слезах горючих / не пришлось омыть те одежды».
Государь сообщил, что намеревается посетить нашу усадьбу в связи с переменой места, так предписывали астрологи во избежание несчастья. В моей спальне поставили роскошные ширмы, воскурили благовония, нарядили меня в белое платье и пурпурную раздвоенную юбку-хакама. Отец поучал меня, что я должна быть мягкой, уступчивой и повиноваться государю во всем. Но я не понимала, о чем все его наставления, и уснула крепким сном около жаровни с углем, ощущая только смутное недовольство. Когда я среди ночи внезапно проснулась, то увидела рядом с собой государя, он говорил, что полюбил меня еще ребенком и долгие годы скрывал свои чувства, но вот пришла пора. Я ужасно смутилась и ничего не могла отвечать. Когда же расстроенный государь отбыл, то мне стало казаться, что это не государь, а какой-то новый, неизвестный мне человек, с которым нельзя разговаривать просто, как прежде. И мне стало жаль себя до слез. Тут принесли письмо от государя, а я даже не смогла ответить, к тому же подоспело послание от него, Юки-но Акэбоно, Снежного Рассвета: «О, если к другому / склонишься ты сердцем, то знай: / в тоске безутешной / я, должно быть, погибну скоро, / словно дым на ветру растаю...»
На следующий день государь снова пожаловал, и хотя я не в силах была ему отвечать, все свершилось по его воле, и с горечью смотрела я на ясный месяц. Ночь просветлела, ударил рассветный колокол. Государь клялся мне, что наша связь не прервется никогда. Луна клонилась к западу, облака протянулись на восточном склоне неба, и государь был прекрасен в зеленом платье и светло-серой накидке. «Вот он каков, союз мужчин и женщин», — подумала я. Вспомнились мне строчки из «Повести о принце Гэндзи»: «Из-за любви государя промокли от слез рукава...» Месяц совсем побелел, а я стояла, обессилевшая от слез, провожая государя, и он внезапно подхватил меня на руки и посадил в карету. Так он увез меня во дворец Томикодзи. Государь проводил со мной ночь за ночью, но мне было странно, отчего в душе моей живет образ того, кто написал мне: «О, если к другому / склонишься ты сердцем, то знай...»
Когда же я возвратилась домой, то почему-то стала с нетерпением ждать посланий от государя. Но во дворце заработали злые языки, государыня относилась ко мне все хуже и хуже.
Скоро наступила осень, и у государыни родилась дочь-принцесса. Захворал и скончался родитель государя, с его кончиной, казалось, тучи закрыли небо, народ погрузился в скорбь, яркие наряды сменились траурными одеждами, а тело покойного императора перевезли в храм для сожжения. УМОЛКЛИ все голоса в столице, казалось, цветы сливы расцветут черным цветом. Вскоре срок заупокойных молебствований кончился, и все возвратились в столицу, настала пятая луна, когда рукава всегда влажны от весенних дождей. Я почувствовала, что в тягости, и отец мой, горько оплакивавший кончину государя и хотевший последовать за ним, узнав об этом, решился не умирать. Хотя государь был со мной ласков, я не знала, сколько времени продлится его любовь. Отцу же становилось все хуже и хуже, на смертном одре он печалился о моей участи, что будет с сироткой, коли покинет ее государь, и наказал мне в этом случае постричься в монахини. Скоро тело отца превратилось в бесплотный дым. Настала осень.
Просыпаясь среди долгой осенней ночи, я прислушивалась к унылому постукиванию деревянных вальков, тосковала по покойному отцу. Государь на 57-й день со дня его смерти прислал мне хрустальные четки, привязанные к цветку шафрана, изготовленного из золота и серебра, а к нему был прикреплен лист бумаги со стихами: «В осеннюю пору / всегда выпадает роса, / рукав увлажняя, — /но сегодня много обильней / россыпь росная на одеждах...»
Я ответила, что благодарю и что, конечно, отец на том свете радуется государевой ласке.
Меня навещал друг семьи Акэбоно, Снежный Рассвет, с ним можно было беседовать о чем угодно, иногда досиживали до утра. Он стал нашептывать мне о любви, да так нежно и страстно, что я не устояла, и только боялась, как бы государь не увидел нашу встречу во сне. Утром мы обменялись стихотворениями. Жила я в ту пору в доме кормилицы, довольно бесцеремонной особы, да еще ее муж и сыновья целый день шумели и галдели до поздней ночи. Так что когда появлялся Акэбоно, мне было совестно за громкие крики и грохот рисовой ступки. Но не было и не будет для меня дороже воспоминаний, чем об этих, в сущности, мучительных встречах.
Любовь наша становилась все сильнее, и мне не хотелось возвращаться во дворец к государю. Но государь настоял, и в начале одиннадцатой луны пришлось мне переехать во дворец, где мне все перестало нравиться. И тогда я втайне перебралась в убогую обитель Дайго к монахине-настоятельнице. Бедно и скромно жили мы, как в конце двенадцатой луны ночью пожаловал государь. Он выглядел изысканно и прекрасно в темном одеянии на белом снегу при ущербном месяце. Государь отбыл, а на моем рукаве остались слезинки печали. На рассвете он прислал мне письмо: «Прощание с тобой наполнило мою душу дотоле не изведанным очарованием печали...»
В обители темно, замерзла падающая из желоба вода, стоит глубокая тишина, лишь вдали стук дровосека.
Неожиданно — стук в дверь, глядь — а это Акэбоно, Снежный Рассвет. Снег валил, погребая все вокруг под собой, жутко завывал ветер. Акэбоно раздавал подарки, и день прошел как сплошной праздник. Когда он уехал, боль разлуки была нестерпимой. Во второй луне я почувствовала приближение родов. Государь был в то время весьма озабочен делами трона, но он все же повелел монастырю Добра и Мира молиться о благополучном разрешении от бремени. Роды прошли хорошо, родился младенец-принц, но я терзалась мыслями об отце и своем возлюбленном Акэбоно. Тот снова навестил меня при свете унылой зимней луны.
Мне все казалось, что кричат ночные птицы, а то были уже птички рассветные, стало светло, выходить от меня было опасно, и мы провели день вдвоем, и тут принесли ласковое письмо от государя. Обнаружилось, что я снова понесла от Акэбоно. Страшась людских взоров, я покинула дворец и затворилась у себя, сказавшись тяжело больной. Государь слал гонцов, но я отговаривалась, что болезнь заразная. Ребенок родился втайне, только Акэбоно и две служанки были со мной. Акэбоно сам отрезал мечом пуповину. Я посмотрела на девочку: глазки, волосики, и только тогда поняла, что такое материнская любовь. Но дитя мое унесли от меня навсегда. И так случилось, что потеряла я маленького принца, что жил в доме моего дяди, он исчез, как росинка с листа травы. Я оплакивала отца и мальчика-принца, оплакивала дочь, горевала, что Акэбоно покидал меня по утрам, ревновала государя к другим женщинам — такова была моя жизнь в ту пору. Я мечтала о горной глуши, о странствиях: «О, если бы мне / там, в Ёсино, в пустыни горной, / приют обрести — / чтобы в нем отдыхать порою / от забот и горестей мира!..»
Государь увлекался разными женщинами, то принцессой, то одной молодой художницей, и увлеченья его были мимолетны, но все равно причиняли мне боль. Мне исполнилось восемнадцать лет, многие знатные сановники посылали мне нежные послания, один настоятель храма воспылал ко мне неистовой страстью, но она была мне противна. Он осыпал меня письмами и весьма искусными стихами, подстраивал свидания — одно свидание даже произошло перед алтарем Будды, — и одно время я было поддалась, но затем написала ему: «Что ж, если однажды / изменятся чувства мои! / Ты видишь, как блекнет / любовь, исчезая бесследно, / подобно росе на рассвете?..»
Я заболела, и мне казалось, что это он своими проклятиями наслал на меня хворь.
Как-то раз государь проиграл старшему брату состязание в стрельбе из лука и в наказание должен был представить брату всех придворных дам, прислуживающих при дворе. Нас переодели мальчиками в изящнейшие наряды и повелели играть в мяч в Померанцевом саду. Мячи были красные, оплетенные серебряной и золотой нитью. Затем дамы разыгрывали сценки из «Повести о принце Гэндзи». Я уже было совсем решила отречься от мира, но заметила, что опять понесла. Тогда я скрылась в обители Дайго, и никто не мог найти меня — ни государь, ни Акэбоно. Жизнь в миру мне постыла, сожаления о прошлом томили душу. УНЫЛО и мрачно текла моя жизнь, хотя государь разыскал меня и принудил вернуться во дворец. Акэбоно, который был моей первой настоящей любовью, постепенно отдалился от меня. Я размышляла о том, что меня ждет, ведь жизнь подобна недолговечной росе.
Настоятель, который все так же неистово любил меня, скончался, прислав предсмертные стихи: «Вспоминая тебя, / ухожу я из жизни с надеждой, / что хоть дым от костра, / на котором сгорю бесследно, / к твоему потянется дому. — И приписал; — Но, дымом вознесясь в пустоту, я буду по-прежнему льнуть к тебе». Даже государь прислал мне соболезнование: «Ведь он так любил тебя...» Я же затворилась в храме. Государь отдалился от меня сердцем, государыня на дух не переносила меня, Акэбоно разлюбил, пришлось покинуть дворец, где я провела много лет. Мне было не жаль расставаться с суетным миром, и я поселилась в храме Гион и стала монахиней. Меня звали во дворец, но я понимала, что душевная скорбь всюду пребудет со мной. И я отправилась в далекое странствие по храмам и пещерам отшельников и очутилась в городе Камакура, где правил сёгун. Всем хороша была великолепная столица сёгуна, но мне казалось, что недостает ей поэзии и изящества. Так жила я в уединении, когда узнала, что скончался государь. В глазах у меня потемнело, и я бросилась назад, в старую столицу, чтобы хоть неузнанной побывать на похоронах. Когда я увидела дымок его погребального костра, все померкло в моей жизни. Поистине невозможно изменить то, что предначертано человеку законом кармы.
Примечание переписчика: «В этом месте рукопись отрезана, и что написано дальше — неизвестно».
Но я завернула шелка обратно и послала со стихотворением: «Ах, пристало ли мне / в златотканые платья рядиться, / доверяясь любви? / Как бы после в слезах горючих / не пришлось омыть те одежды».
Государь сообщил, что намеревается посетить нашу усадьбу в связи с переменой места, так предписывали астрологи во избежание несчастья. В моей спальне поставили роскошные ширмы, воскурили благовония, нарядили меня в белое платье и пурпурную раздвоенную юбку-хакама. Отец поучал меня, что я должна быть мягкой, уступчивой и повиноваться государю во всем. Но я не понимала, о чем все его наставления, и уснула крепким сном около жаровни с углем, ощущая только смутное недовольство. Когда я среди ночи внезапно проснулась, то увидела рядом с собой государя, он говорил, что полюбил меня еще ребенком и долгие годы скрывал свои чувства, но вот пришла пора. Я ужасно смутилась и ничего не могла отвечать. Когда же расстроенный государь отбыл, то мне стало казаться, что это не государь, а какой-то новый, неизвестный мне человек, с которым нельзя разговаривать просто, как прежде. И мне стало жаль себя до слез. Тут принесли письмо от государя, а я даже не смогла ответить, к тому же подоспело послание от него, Юки-но Акэбоно, Снежного Рассвета: «О, если к другому / склонишься ты сердцем, то знай: / в тоске безутешной / я, должно быть, погибну скоро, / словно дым на ветру растаю...»
На следующий день государь снова пожаловал, и хотя я не в силах была ему отвечать, все свершилось по его воле, и с горечью смотрела я на ясный месяц. Ночь просветлела, ударил рассветный колокол. Государь клялся мне, что наша связь не прервется никогда. Луна клонилась к западу, облака протянулись на восточном склоне неба, и государь был прекрасен в зеленом платье и светло-серой накидке. «Вот он каков, союз мужчин и женщин», — подумала я. Вспомнились мне строчки из «Повести о принце Гэндзи»: «Из-за любви государя промокли от слез рукава...» Месяц совсем побелел, а я стояла, обессилевшая от слез, провожая государя, и он внезапно подхватил меня на руки и посадил в карету. Так он увез меня во дворец Томикодзи. Государь проводил со мной ночь за ночью, но мне было странно, отчего в душе моей живет образ того, кто написал мне: «О, если к другому / склонишься ты сердцем, то знай...»
Когда же я возвратилась домой, то почему-то стала с нетерпением ждать посланий от государя. Но во дворце заработали злые языки, государыня относилась ко мне все хуже и хуже.
Скоро наступила осень, и у государыни родилась дочь-принцесса. Захворал и скончался родитель государя, с его кончиной, казалось, тучи закрыли небо, народ погрузился в скорбь, яркие наряды сменились траурными одеждами, а тело покойного императора перевезли в храм для сожжения. УМОЛКЛИ все голоса в столице, казалось, цветы сливы расцветут черным цветом. Вскоре срок заупокойных молебствований кончился, и все возвратились в столицу, настала пятая луна, когда рукава всегда влажны от весенних дождей. Я почувствовала, что в тягости, и отец мой, горько оплакивавший кончину государя и хотевший последовать за ним, узнав об этом, решился не умирать. Хотя государь был со мной ласков, я не знала, сколько времени продлится его любовь. Отцу же становилось все хуже и хуже, на смертном одре он печалился о моей участи, что будет с сироткой, коли покинет ее государь, и наказал мне в этом случае постричься в монахини. Скоро тело отца превратилось в бесплотный дым. Настала осень.
Просыпаясь среди долгой осенней ночи, я прислушивалась к унылому постукиванию деревянных вальков, тосковала по покойному отцу. Государь на 57-й день со дня его смерти прислал мне хрустальные четки, привязанные к цветку шафрана, изготовленного из золота и серебра, а к нему был прикреплен лист бумаги со стихами: «В осеннюю пору / всегда выпадает роса, / рукав увлажняя, — /но сегодня много обильней / россыпь росная на одеждах...»
Я ответила, что благодарю и что, конечно, отец на том свете радуется государевой ласке.
Меня навещал друг семьи Акэбоно, Снежный Рассвет, с ним можно было беседовать о чем угодно, иногда досиживали до утра. Он стал нашептывать мне о любви, да так нежно и страстно, что я не устояла, и только боялась, как бы государь не увидел нашу встречу во сне. Утром мы обменялись стихотворениями. Жила я в ту пору в доме кормилицы, довольно бесцеремонной особы, да еще ее муж и сыновья целый день шумели и галдели до поздней ночи. Так что когда появлялся Акэбоно, мне было совестно за громкие крики и грохот рисовой ступки. Но не было и не будет для меня дороже воспоминаний, чем об этих, в сущности, мучительных встречах.
Любовь наша становилась все сильнее, и мне не хотелось возвращаться во дворец к государю. Но государь настоял, и в начале одиннадцатой луны пришлось мне переехать во дворец, где мне все перестало нравиться. И тогда я втайне перебралась в убогую обитель Дайго к монахине-настоятельнице. Бедно и скромно жили мы, как в конце двенадцатой луны ночью пожаловал государь. Он выглядел изысканно и прекрасно в темном одеянии на белом снегу при ущербном месяце. Государь отбыл, а на моем рукаве остались слезинки печали. На рассвете он прислал мне письмо: «Прощание с тобой наполнило мою душу дотоле не изведанным очарованием печали...»
В обители темно, замерзла падающая из желоба вода, стоит глубокая тишина, лишь вдали стук дровосека.
Неожиданно — стук в дверь, глядь — а это Акэбоно, Снежный Рассвет. Снег валил, погребая все вокруг под собой, жутко завывал ветер. Акэбоно раздавал подарки, и день прошел как сплошной праздник. Когда он уехал, боль разлуки была нестерпимой. Во второй луне я почувствовала приближение родов. Государь был в то время весьма озабочен делами трона, но он все же повелел монастырю Добра и Мира молиться о благополучном разрешении от бремени. Роды прошли хорошо, родился младенец-принц, но я терзалась мыслями об отце и своем возлюбленном Акэбоно. Тот снова навестил меня при свете унылой зимней луны.
Мне все казалось, что кричат ночные птицы, а то были уже птички рассветные, стало светло, выходить от меня было опасно, и мы провели день вдвоем, и тут принесли ласковое письмо от государя. Обнаружилось, что я снова понесла от Акэбоно. Страшась людских взоров, я покинула дворец и затворилась у себя, сказавшись тяжело больной. Государь слал гонцов, но я отговаривалась, что болезнь заразная. Ребенок родился втайне, только Акэбоно и две служанки были со мной. Акэбоно сам отрезал мечом пуповину. Я посмотрела на девочку: глазки, волосики, и только тогда поняла, что такое материнская любовь. Но дитя мое унесли от меня навсегда. И так случилось, что потеряла я маленького принца, что жил в доме моего дяди, он исчез, как росинка с листа травы. Я оплакивала отца и мальчика-принца, оплакивала дочь, горевала, что Акэбоно покидал меня по утрам, ревновала государя к другим женщинам — такова была моя жизнь в ту пору. Я мечтала о горной глуши, о странствиях: «О, если бы мне / там, в Ёсино, в пустыни горной, / приют обрести — / чтобы в нем отдыхать порою / от забот и горестей мира!..»
Государь увлекался разными женщинами, то принцессой, то одной молодой художницей, и увлеченья его были мимолетны, но все равно причиняли мне боль. Мне исполнилось восемнадцать лет, многие знатные сановники посылали мне нежные послания, один настоятель храма воспылал ко мне неистовой страстью, но она была мне противна. Он осыпал меня письмами и весьма искусными стихами, подстраивал свидания — одно свидание даже произошло перед алтарем Будды, — и одно время я было поддалась, но затем написала ему: «Что ж, если однажды / изменятся чувства мои! / Ты видишь, как блекнет / любовь, исчезая бесследно, / подобно росе на рассвете?..»
Я заболела, и мне казалось, что это он своими проклятиями наслал на меня хворь.
Как-то раз государь проиграл старшему брату состязание в стрельбе из лука и в наказание должен был представить брату всех придворных дам, прислуживающих при дворе. Нас переодели мальчиками в изящнейшие наряды и повелели играть в мяч в Померанцевом саду. Мячи были красные, оплетенные серебряной и золотой нитью. Затем дамы разыгрывали сценки из «Повести о принце Гэндзи». Я уже было совсем решила отречься от мира, но заметила, что опять понесла. Тогда я скрылась в обители Дайго, и никто не мог найти меня — ни государь, ни Акэбоно. Жизнь в миру мне постыла, сожаления о прошлом томили душу. УНЫЛО и мрачно текла моя жизнь, хотя государь разыскал меня и принудил вернуться во дворец. Акэбоно, который был моей первой настоящей любовью, постепенно отдалился от меня. Я размышляла о том, что меня ждет, ведь жизнь подобна недолговечной росе.
Настоятель, который все так же неистово любил меня, скончался, прислав предсмертные стихи: «Вспоминая тебя, / ухожу я из жизни с надеждой, / что хоть дым от костра, / на котором сгорю бесследно, / к твоему потянется дому. — И приписал; — Но, дымом вознесясь в пустоту, я буду по-прежнему льнуть к тебе». Даже государь прислал мне соболезнование: «Ведь он так любил тебя...» Я же затворилась в храме. Государь отдалился от меня сердцем, государыня на дух не переносила меня, Акэбоно разлюбил, пришлось покинуть дворец, где я провела много лет. Мне было не жаль расставаться с суетным миром, и я поселилась в храме Гион и стала монахиней. Меня звали во дворец, но я понимала, что душевная скорбь всюду пребудет со мной. И я отправилась в далекое странствие по храмам и пещерам отшельников и очутилась в городе Камакура, где правил сёгун. Всем хороша была великолепная столица сёгуна, но мне казалось, что недостает ей поэзии и изящества. Так жила я в уединении, когда узнала, что скончался государь. В глазах у меня потемнело, и я бросилась назад, в старую столицу, чтобы хоть неузнанной побывать на похоронах. Когда я увидела дымок его погребального костра, все померкло в моей жизни. Поистине невозможно изменить то, что предначертано человеку законом кармы.
Примечание переписчика: «В этом месте рукопись отрезана, и что написано дальше — неизвестно».