Есть нечто знаменательное в том, что едва ли не самая строгая режимная магистраль нынче одна из самых кокетливых и нарядных улиц столицы. Я о старом Арбате. Там, где прежде проходила улица, которая была насыщена подозрительностью и сигнальными устройствами, трасса, где по осевой линии в сумерки мог промчаться с эскортом машин сам Сталин, теперь бесконечно роятся в нескончаемом броуновском движении молодые неформалы. Трагедия страха, психология страха, социология страха — вот что такое роман Ямпольского. То обстоятельство, что его герой внезапно становится объектом неотвязной и откровенной слежки, позволяет писателю с редкостной пристальностью показать мучения человека, затравленного державной властью. Характерно для изображаемой эпохи, что нависшая над героем угроза кажется ему тем более отвратительной, чем менее она обоснована.
Это объяснимо.
Но герой еще с довоенных времен знает, как часто люди исчезали в силу слепой случайности, непостижимой нелепости, а то и бюрократической условности.
Каждодневная угроза ареста обостряет эмоциональную жизнь героя, его нервные реакции и аналитические способности. Он пытается понять этот механизм, постичь его логику, нащупать какую-нибудь причинно-следственную нить в таинственной игре, превратившей его в безликую фишку. Где-то в здании на большой площади, очевидно, ждет своего часа «серая шапка с черным штампом «хранить вечно» и с моей фотографией на обороте. Откуда они только взяли мою фотографию...» Когда это началось? С каких пор я попал в их бинокль?» «Что это было: донос товарища на странице из ученической тетради, рапорт на официальном бланке или телеграмма с красным ведомственным штампом?»
Подобные мысли растравляют его душу, притупляют разум, а главное — парализуют волю. «Значит, так надо». «Наказание неминуемо». «Уже не было сил бояться... стало все равно». «Я устал. Я теперь готов был ко всему». И что особенно важно: «Туман равнодушия окутал меня, невозможность, непредставимость борьбы, вялая и болезненно чудовищная покорность течению событий, безысходность тупика...» Воспаленное страхом воображение все время проигрывает разные варианты того, как это может случиться. «Неожиданный стук в дверь, и всегда первая мысль — они». «Позвонят длинным-предлинным звонком. Или просто заберут с улицы». «Или снимут с поезда». «Сначала я исчезну из домовой книги...»
Как же все-таки оно возникло и сформировалось — это ощущение фатальной обреченности? Ведь перед нами не робкий юноша, а недавний фронтовик, много в жизни хлебнувший, зрелый человек. Как можно было притерпеться к такой унизительной доле? Писатель отвечает на этот вопрос со всей прямотой и трезвостью. «Жизнь проходила от собрания к собранию, от компании к компании, и каждая последующая была тотальное, всеобъемлющее, беспощаднее и нелепее, чем все предыдущие, вместе взятые. И все время нагнетали атмосферу виновности, всеобщей и каждого в отдельности... И постепенно это ощущение этой постоянной, неисчерпаемой, исступленной виновности и страх перед чем-то высшим стал вторым я, натурой, характером».
Сталин в романе лишь несколько раз упоминается, но его незримое присутствие как инициатора и носителя великого страха ощущается на каждой странице. Его образ словно бы растворен в тексте романа, и читатель понимает, что все политические злодейства и послевоенные кампании против «вейсманистов-морганистов*, несчастных языковедов и «врачей-вредителей» — его рук дела. Что именно от него поступали директивы на изъятие людей. И что он сам находился под постоянным гнетом содеянного. Недаром древние говорили: кого боятся многие, тот сам многих боится. В годы сталинщины гибридная культура исступленного почитания и всеобщего устрашения отпечаталась на всем бытие общества. Вырабатывались неповторимые формы управления делами, свои способы манипуляции людьми, свои аппаратные традиции. Утверждалась особая эстетика поведения, особая лексика, особая атмосфера повседневной жизни.
В этом смысле режимность Арбата могла служить наглядным выражением сталинского режима вообще. Как Невский проспект во времени Гоголя — выражением николаевского режима. Порой известный всем район приобретает у Ямпольского черты какого-то тревожного новоявленного демонизма. Район становится выразительной метафорой всеобщего поднадзорного существования. Боялись все, и, быть может, генералиссимус не меньше других. Отсюда — * топтуны». «Топтуны», с одной стороны, показаны в их бытовой либо ведомственной специфичности, а с другой - напоминают участников какого-то ритуального действа, мрачной мистерии, чреватой порой для всех, даже для случайных очевидцев.
Кажется, не было для Ямпольского как художника большей отрады, чем привести в прямую связь земное и возвышенное, бытовое и метафизическое, пресно-тривиальное и загадочно-абсурдное. Иногда он намеренно акцентирует второй из парных компонентов. Развивая, скажем, тему покорности своего героя, Ямпольский делает упор на алогизме всего случившегося с ним. Почему? Потому, наверное, что проник в глубины его трагедии, которая в том и заключалась, что любое сопротивление сталинскому режиму не могло быть расценено народом иначе, нежели посягательство на самое для него святое. Безумие режима делало сопротивление ему тоже безумием. Так писатель объясняет пассивность своего несчастного героя, пребывающего в шоковом состоянии политического недоумения.
«Московская улица», конечно, не фантастика, а самая что ни на есть реальность нашего послевоенного бытия. Даже когда перед нами оказывается густонаселенная коммуналка, где портреты жильцов составляют существенную часть фрески, ибо являют собой в сумме некий социальный микрокосм, окружающий героя. Для этой среды, чье бытие разъедено страхом, характерна прежде всего ее удручающая атомарность. Отсутствие каких бы то ни было духовных связей и общих интересов, полная нравственная разобщенность, взаимный антагонизм, гнетущая неустроенность — вот тот суммарный, лишенный традиций, нестабильный мирок, который составляет вместе с режимной улицей единую систему сообщающихся сосудов.
В этих главках, как, впрочем, и в других, Ямпольский охотно прибегает к гиперболе, что на поверку соответствует официальному стилю описываемого времени.
Страх нередко оказывал нервно-паралитическое действие, а иной раз заставлял человека панически метаться без цели и смысла. Слежка разом делает героя другим, отделяет его от всех прочих. В его психике неминуемо выступает на первый план сознание бессмысленности собственного бытия. Не потому ли в убеждениях современников так прочно обосновалась тщета любых социальных упований? Токсичность страха гражданского оказалась всего острее и длительное. Что, если в общественном организме оно-то и хранится вечно? Написанный около четверти века назад роман Б. Ямпольского одним из первых прикоснулся к скрытым пружинам авторитарной власти и обнажил психологический механизм общественной покорности. Он многое объясняет нам в нас самих — почему мы такие.
Коментарі