«Благообразие в апогее» и «безобразие в апогее»
В тех литературных источниках, на которые внутренне ориентируется подпольный герой, мы видим и стиль рассказов о бедных людях («маленьких картинок») самого Достоевского, слышим его голос. Вспомним, например, сцену у дверей публичного дома на Сенной, где изображается пьяная избитая женщина с рыбой, точь в точь, как потом в «Преступлении и наказании».
Лучшее доказательство огромной просветляющей силы такой «книжности», «горячего слова убежденья», как писал Некрасов,— тот переворот, который произвели они в душе Лизы. Здесь Достоевский заодно с Некрасовым, он вызывает у читателя волнение и надежду увидеть смелый, решительный шаг героя, и тем ужаснее наступающее разочарование. Об отношении Достоевского к стихотворению Некрасова выразительно свидетельствует тот факт, что в самом конце жизни, на литературном вечере 21 ноября 1880 г., он.выбрал для публичного чтения отрывок из 1-й части «Мертвых душ» Гоголя и «Когда из мрака заблужденья» Некрасова (сохранившаяся программа вечера опубликована в ЛН, т. 86, с. 477).
Итак, выявляя в структуре исповеди героя глубокие противоречия его сознания, им не познанные, соотнося «теорию» с реальными событиями, тоже далеко не всегда адекватно понятыми рассказчиком, но предстающими более точно в описании, автор определяет свою позицию, часто весьма отличную от позиции героя.
Поскольку идея о неисправимости человечества, несмотря на все привходящие впечатления и оговорки, остается непреодоленной в мировоззрении человека из подполья, автор видит бесперспективность дальнейшей «публикации» «Записок». Завершающие авторские строки не просто условный прием, а констатация разных «установок» рассказчика и автора.
«Записки» — первое произведение Достоевского, раскрывающее в исповедальной форме психологию и идеологию «подполья». Считая, что «подпольный человек есть главный человек в русском мире» (ЛН, т. 77, с. 402) «настоящий человек русского большинства» (342), Достоевский ставил своей задачей «разоблачить его уродливую и трагическую сторону» (там же), предоставив ему полную свободу самоанализа. Отсюда — исключительный интерес писателя к исповеди именно такого героя. «Преступление и наказание» было начато как исповедь (дневник, а затем мемуары) идейного убийцы, замысел «Жития великого грешника» отчасти предвосхищал «Подростка» — роман-исповедь о тернистом пути юноши из подполья в жизнь, затем исповедь героя «Кроткой». Несколько особняком стоит «Игрок», задуманный еще в 1863 г., до «Записок из подполья». В исповеди учителя Алексея Ивановича нет подпольной философии, но есть характерные психологические черты «подполья» — замкнутость, уединенность, трагическое одиночество.
Подпольный тип Достоевский рассматривал в глубокой связи с социальными и историческими обстоятельствами его породившими, создавая в пределах этого типа целый ряд непохожих друг на друга индивидуальностей, с разной степенью способности преодолеть подполье и обратиться к «живой жизни» не в мечтах только, а в реальной действительности. Достоевский создал энциклопедию подполья — широкую картину трагического самосознания людей «переходной эпохи», отрешившихся от прежних традиционных верований и не обретших веры новой, не умеющих найти свое место в «мирообороте», согласовать потребность абсолютной личной свободы и личного блага с интересами общества, человечества. Достоевский полагал, что человек периода цивилизации вообще существо «переходное» (ЛН, т. 83, с. 247—248—«Социализм и христианство»), но в его конкретном изображении общая трагедия индивидуализма всегда усугубляется социально-исторической «переходностью»: «Идея о детях, идея об отечестве, идея о целом, о будущем идеале — все эти идеи не существуют, разбиты, подкопаны, осмеяны, оправданы беззаконностью, наступившею после крепостничества. (...) человек, истощающий почву с тем, чтоб «с меня только стало», потерял духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто не существует» (ЛН, т. 77, с. 87). И еще: «Мы перенесли татарское нашествие, потом двухвековое рабство. Теперь надо свободу перенести. Сумеем ли, не споткнемся ли?» (85). «Идеал, присутствие его в душе, жажда, потребность, во что верить... что обожать, и отсутствие всякой веры. Из этого рождаются два чувства в высшем современном человеке: безмерная гордость и безмерное самопрезиранье. Смотрите его адские муки, наблюдайте их в желаниях его уверить себя, что и он верующий...А столкновение с действительностью, где он оказывается таким смешттым, таким смешным и мелочным... и ничтожным Почему? Оторван от почвы, дитя века...» (401). Все эти высказывания взяты нами из записных тетрадей к «Подростку», где тема «подполья» рассматривается автором особенно широко, во многих вариантах, поскольку оба главные героя будущего романа внутренне с ней связаны. Там же Достоевский говорит о причинах, побуждающих многих людей этого типа писать исповеди. Они пишут «от сложных причин, а не одного тщеславия»: «Важно то, что все они чего-то ищут, о чем-то спрашивают, на что ответа не находят, о чем-то интересуются совершенно вне личных интересов. О каком-то общем (деле) и вековечном» (118). Герои Достоевского (человек из подполья, подросток) вызывающе заявляют, что их исповедь — не литературное сочинение, а акт самопознания и познания окружающего мира: «Я с отвращением нишу записки, ибо знаю, что вступил в круг литераторов, а там все лучше пишут, ибо пишут для красоты слога, а не для истины» (256).
Ап. Григорьев одним из первых почувствовал в интересе Достоевского к подпольному типу важное своеобразие его таланта. 18 (30) марта 1869 г. Достоевский сообщал Страхову по поводу своей новой повести «Вечный муж»: «Этот рассказ я еще думал написать четыре года назад в год смерти брата, в ответ на слова Ап. Григорьева, похвалившего мои «Записки из подполья» и сказавшего мне тогда: «Ты в этом роде и пиши». Но это не «Записки из подполья»; это совершенно другое по форме, хотя сущность та же, моя всегдашняя сущность» (П, II, 183). Все же Достоевский, как видим, не раз обращался к. выражению этой «сущности:» в форме, так удачно найденной в «Записках», к форме исповеди героя.
Следующей после «Записок из подполья» попыткой создать произведение в исповедальной форме были ранние редакции «Преступления и наказания». Сохранившееся начало первой редакции романа представляет рассказ преступника, находящегося «под судом» (другой замысел — «дневник» преступника — был отвергнут, очевидно, еще раньше): «Я под судом и все расскажу Это исповедь, полная исповедь. Ничего не утаю» (ЛП, 505). В этом небольшом фрагменте отчетливо выявилась характерная особенность поэтической структуры исповедального монолога героя, которая дает возможность наряду с «установкой» рассказчика определить авторскую точку зрения. Почти все повествование посвящено встрече с Мармела-довым в трактире, а затем посещению дома Мармеладова (здесь рукопись обрывается). Происходит это, видимо, как и в окончательном тексте, в тот же день, когда Раскольников (здесь еще нет его имени) ходил к старухе-процентщице делать свою «пробу» перед убийством. Об этом он не говорит вовсе, подчеркивая, что за всю неделю «отчетливо помнит только то, что встретился с Мармеладовым» (506). Независимо от того, предполагалась ли для данной редакции сцена предварительного посещения старухи Раскольни-ковым, совершенно очевидно, что решение об убийстве созрело в ном вполне и гораздо более твердо, чем это дано в окончательном тексте. Только так можно понять последние строки рукописи: «Я поскорей ушел. Тут только подумал я, как неосторожно я сделал, зайдя и в распивочную, да и теперь показавшись так многим лицам. Но уж сделанного нельзя было воротить. Я проклинал и Мармеладова и всех. Жалости во мне не было. Не тем я был занят. Не то было в моей голове» (523). Однако в том, как подробно и с каким безраздельным сочувствием описывает герой страдания Мармеладова и его семьи, объективно сказывается совсем иное — глубокое гуманное чувство Рас-кольникова, его истинная натура, которой предстоит в дальнейшем мучительная борьба с ложной идеей. Здесь реализуется тот же принцип, который мы отмечали в композиционном строе «Записок из подполья»: сопоставление взгляда рассказчика на себя с тем, что реально выявляет его повествование и выводит читателя за пределы мировоззрения героя в сферу авторского мировоззрения.
Разумеется, далеко не всякий фрагмент текста может дать материал для такого анализа. Чтобы определить авторский кругозор в отличие от кругозора героя, необходимо видеть произведение в целом, всю его структуру. Так, сохранившаяся часть рукописи, написанная еще в форме дневника, несмотря на свой немалый объем, достаточных данных для разделения авторской позиции и позиции героя, по-видимому, не содержит.
Мы провели полный сопоставительный анализ рукописной редакции (с учетом всей позднейшей правки, переводящей повествование в рассказ от автора) и окончательного текста соответствующих глав «Преступления и наказания». Многие изменения, сделанные Достоевским, весьма существенны, но нет никаких оснований утверждать, что они не могли бы уместиться в пределах повествования от первого лица. В описании психологии и поступков Расколь-никова после убийства первоначально главный мотив: «Животная злоба и чувство самосохранения поглотили все» (483) был потом значительно ослаблен, резко уменьшен также накал его жестокого раздражения, почти ненависти к Разумихину, Заметову и др.; его «животной, звериной хитрости по отношению к ним»; «Подлецы, истязатели, сплетник! Подлец Разумихин. Его шпионят, шпионом употребляют, а он не замечает О, как я их всех ненавижу! Как бы взял я их и всех, всех до единого зарезал. Я зарежу Заметова» (482—483). Ряд новых психологических деталей, появившихся позднее и известных нам лишь по окончательному тексту, при всей своей важности не имеют прямого отношения к переключению повествования из 1снег2а1йип§ в авторский рассказ. Например, при описании мучительных мгновений, когда, почти обезумев от страха, Раскольников дома осматривает свою одежду, чтобы скрыть следы преступления, Достоевский вводит в окончательный текст романа такие слова героя, отсутствующие в ранней редакции: «Что, неужели уж начинается, неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!» (773) В ранней редакции по поводу намерения Расколышкова помолиться перед отходом в полицию сказано так: «Я было бросился на колени молиться, но вскочил и стал одеваться» (437). В окончательном тексте — новая существенная деталь: «Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся — не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться» (75). В окончательном тексте впервые отмечается, что «дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительной тревогой заглянул в нее, на тот дом... и тотчас же отвел глаза» (76). И также впервые подчеркнута мгновенно наступившая решимость во всем сознаться, которую автор характеризует как отчаяние и „цинизм гибели": «„Если спросят, я, может быть, и скажу",— подумал он, подходя к конторе» (там же). В ранней редакции это место выглядит совсем иначе: «Глубокий внутренний страх продолжал поглощать все мои ощущения. Мне бы только поскорее узнать. Будь, что будет. Если спросят — я скажу: да, думал и, нет, я скажу: нет! Нет, нет! нет! — ходило в моей голове, когда я подошел к конторе и весь дрожал и замирал от ожидания» (438).
Нет необходимости увеличивать число подобных примеров, они многое уясняют в творческой истории романа, но не могут способствовать решению проблемы поэтических средств, которыми вырая^ается авторская позиция в исповеди героя. Зато сличение авторского текста «Преступления и наказания» с предыдущими редакциями, написанными от первого лица, наглядно обнаруживает те преимущества, которые видел Достоевский для этого произведения в окончательно найденной им форме. Дело не только в том, что авторскому взгляду доступно многое, чего не мог видеть, знать или понимать Раскольников (как раз в изучаемых нами сейчас текстах такие примеры редки, поскольку все они относятся к началу романа, где повествование все время ведется в аспекте героя). Важно, что на протяжении всего повествования взволнованный, прерывающийся, перебивающий себя голос Расколышкова «вмонтирован» в эпическую авторскую речь. Эпический стиль авторского рассказа вносит в изобраигае-мый мир то гармонизирующее начало, которое является как бы поэтическим залогом возможности нравственного
исхода из трагедии.
Лучшее доказательство огромной просветляющей силы такой «книжности», «горячего слова убежденья», как писал Некрасов,— тот переворот, который произвели они в душе Лизы. Здесь Достоевский заодно с Некрасовым, он вызывает у читателя волнение и надежду увидеть смелый, решительный шаг героя, и тем ужаснее наступающее разочарование. Об отношении Достоевского к стихотворению Некрасова выразительно свидетельствует тот факт, что в самом конце жизни, на литературном вечере 21 ноября 1880 г., он.выбрал для публичного чтения отрывок из 1-й части «Мертвых душ» Гоголя и «Когда из мрака заблужденья» Некрасова (сохранившаяся программа вечера опубликована в ЛН, т. 86, с. 477).
Итак, выявляя в структуре исповеди героя глубокие противоречия его сознания, им не познанные, соотнося «теорию» с реальными событиями, тоже далеко не всегда адекватно понятыми рассказчиком, но предстающими более точно в описании, автор определяет свою позицию, часто весьма отличную от позиции героя.
Поскольку идея о неисправимости человечества, несмотря на все привходящие впечатления и оговорки, остается непреодоленной в мировоззрении человека из подполья, автор видит бесперспективность дальнейшей «публикации» «Записок». Завершающие авторские строки не просто условный прием, а констатация разных «установок» рассказчика и автора.
«Записки» — первое произведение Достоевского, раскрывающее в исповедальной форме психологию и идеологию «подполья». Считая, что «подпольный человек есть главный человек в русском мире» (ЛН, т. 77, с. 402) «настоящий человек русского большинства» (342), Достоевский ставил своей задачей «разоблачить его уродливую и трагическую сторону» (там же), предоставив ему полную свободу самоанализа. Отсюда — исключительный интерес писателя к исповеди именно такого героя. «Преступление и наказание» было начато как исповедь (дневник, а затем мемуары) идейного убийцы, замысел «Жития великого грешника» отчасти предвосхищал «Подростка» — роман-исповедь о тернистом пути юноши из подполья в жизнь, затем исповедь героя «Кроткой». Несколько особняком стоит «Игрок», задуманный еще в 1863 г., до «Записок из подполья». В исповеди учителя Алексея Ивановича нет подпольной философии, но есть характерные психологические черты «подполья» — замкнутость, уединенность, трагическое одиночество.
Подпольный тип Достоевский рассматривал в глубокой связи с социальными и историческими обстоятельствами его породившими, создавая в пределах этого типа целый ряд непохожих друг на друга индивидуальностей, с разной степенью способности преодолеть подполье и обратиться к «живой жизни» не в мечтах только, а в реальной действительности. Достоевский создал энциклопедию подполья — широкую картину трагического самосознания людей «переходной эпохи», отрешившихся от прежних традиционных верований и не обретших веры новой, не умеющих найти свое место в «мирообороте», согласовать потребность абсолютной личной свободы и личного блага с интересами общества, человечества. Достоевский полагал, что человек периода цивилизации вообще существо «переходное» (ЛН, т. 83, с. 247—248—«Социализм и христианство»), но в его конкретном изображении общая трагедия индивидуализма всегда усугубляется социально-исторической «переходностью»: «Идея о детях, идея об отечестве, идея о целом, о будущем идеале — все эти идеи не существуют, разбиты, подкопаны, осмеяны, оправданы беззаконностью, наступившею после крепостничества. (...) человек, истощающий почву с тем, чтоб «с меня только стало», потерял духовность и высшую идею свою. Может быть, даже просто не существует» (ЛН, т. 77, с. 87). И еще: «Мы перенесли татарское нашествие, потом двухвековое рабство. Теперь надо свободу перенести. Сумеем ли, не споткнемся ли?» (85). «Идеал, присутствие его в душе, жажда, потребность, во что верить... что обожать, и отсутствие всякой веры. Из этого рождаются два чувства в высшем современном человеке: безмерная гордость и безмерное самопрезиранье. Смотрите его адские муки, наблюдайте их в желаниях его уверить себя, что и он верующий...А столкновение с действительностью, где он оказывается таким смешттым, таким смешным и мелочным... и ничтожным Почему? Оторван от почвы, дитя века...» (401). Все эти высказывания взяты нами из записных тетрадей к «Подростку», где тема «подполья» рассматривается автором особенно широко, во многих вариантах, поскольку оба главные героя будущего романа внутренне с ней связаны. Там же Достоевский говорит о причинах, побуждающих многих людей этого типа писать исповеди. Они пишут «от сложных причин, а не одного тщеславия»: «Важно то, что все они чего-то ищут, о чем-то спрашивают, на что ответа не находят, о чем-то интересуются совершенно вне личных интересов. О каком-то общем (деле) и вековечном» (118). Герои Достоевского (человек из подполья, подросток) вызывающе заявляют, что их исповедь — не литературное сочинение, а акт самопознания и познания окружающего мира: «Я с отвращением нишу записки, ибо знаю, что вступил в круг литераторов, а там все лучше пишут, ибо пишут для красоты слога, а не для истины» (256).
Ап. Григорьев одним из первых почувствовал в интересе Достоевского к подпольному типу важное своеобразие его таланта. 18 (30) марта 1869 г. Достоевский сообщал Страхову по поводу своей новой повести «Вечный муж»: «Этот рассказ я еще думал написать четыре года назад в год смерти брата, в ответ на слова Ап. Григорьева, похвалившего мои «Записки из подполья» и сказавшего мне тогда: «Ты в этом роде и пиши». Но это не «Записки из подполья»; это совершенно другое по форме, хотя сущность та же, моя всегдашняя сущность» (П, II, 183). Все же Достоевский, как видим, не раз обращался к. выражению этой «сущности:» в форме, так удачно найденной в «Записках», к форме исповеди героя.
Следующей после «Записок из подполья» попыткой создать произведение в исповедальной форме были ранние редакции «Преступления и наказания». Сохранившееся начало первой редакции романа представляет рассказ преступника, находящегося «под судом» (другой замысел — «дневник» преступника — был отвергнут, очевидно, еще раньше): «Я под судом и все расскажу Это исповедь, полная исповедь. Ничего не утаю» (ЛП, 505). В этом небольшом фрагменте отчетливо выявилась характерная особенность поэтической структуры исповедального монолога героя, которая дает возможность наряду с «установкой» рассказчика определить авторскую точку зрения. Почти все повествование посвящено встрече с Мармела-довым в трактире, а затем посещению дома Мармеладова (здесь рукопись обрывается). Происходит это, видимо, как и в окончательном тексте, в тот же день, когда Раскольников (здесь еще нет его имени) ходил к старухе-процентщице делать свою «пробу» перед убийством. Об этом он не говорит вовсе, подчеркивая, что за всю неделю «отчетливо помнит только то, что встретился с Мармеладовым» (506). Независимо от того, предполагалась ли для данной редакции сцена предварительного посещения старухи Раскольни-ковым, совершенно очевидно, что решение об убийстве созрело в ном вполне и гораздо более твердо, чем это дано в окончательном тексте. Только так можно понять последние строки рукописи: «Я поскорей ушел. Тут только подумал я, как неосторожно я сделал, зайдя и в распивочную, да и теперь показавшись так многим лицам. Но уж сделанного нельзя было воротить. Я проклинал и Мармеладова и всех. Жалости во мне не было. Не тем я был занят. Не то было в моей голове» (523). Однако в том, как подробно и с каким безраздельным сочувствием описывает герой страдания Мармеладова и его семьи, объективно сказывается совсем иное — глубокое гуманное чувство Рас-кольникова, его истинная натура, которой предстоит в дальнейшем мучительная борьба с ложной идеей. Здесь реализуется тот же принцип, который мы отмечали в композиционном строе «Записок из подполья»: сопоставление взгляда рассказчика на себя с тем, что реально выявляет его повествование и выводит читателя за пределы мировоззрения героя в сферу авторского мировоззрения.
Разумеется, далеко не всякий фрагмент текста может дать материал для такого анализа. Чтобы определить авторский кругозор в отличие от кругозора героя, необходимо видеть произведение в целом, всю его структуру. Так, сохранившаяся часть рукописи, написанная еще в форме дневника, несмотря на свой немалый объем, достаточных данных для разделения авторской позиции и позиции героя, по-видимому, не содержит.
Мы провели полный сопоставительный анализ рукописной редакции (с учетом всей позднейшей правки, переводящей повествование в рассказ от автора) и окончательного текста соответствующих глав «Преступления и наказания». Многие изменения, сделанные Достоевским, весьма существенны, но нет никаких оснований утверждать, что они не могли бы уместиться в пределах повествования от первого лица. В описании психологии и поступков Расколь-никова после убийства первоначально главный мотив: «Животная злоба и чувство самосохранения поглотили все» (483) был потом значительно ослаблен, резко уменьшен также накал его жестокого раздражения, почти ненависти к Разумихину, Заметову и др.; его «животной, звериной хитрости по отношению к ним»; «Подлецы, истязатели, сплетник! Подлец Разумихин. Его шпионят, шпионом употребляют, а он не замечает О, как я их всех ненавижу! Как бы взял я их и всех, всех до единого зарезал. Я зарежу Заметова» (482—483). Ряд новых психологических деталей, появившихся позднее и известных нам лишь по окончательному тексту, при всей своей важности не имеют прямого отношения к переключению повествования из 1снег2а1йип§ в авторский рассказ. Например, при описании мучительных мгновений, когда, почти обезумев от страха, Раскольников дома осматривает свою одежду, чтобы скрыть следы преступления, Достоевский вводит в окончательный текст романа такие слова героя, отсутствующие в ранней редакции: «Что, неужели уж начинается, неужели это уж казнь наступает? Вон, вон, так и есть!» (773) В ранней редакции по поводу намерения Расколышкова помолиться перед отходом в полицию сказано так: «Я было бросился на колени молиться, но вскочил и стал одеваться» (437). В окончательном тексте — новая существенная деталь: «Он было бросился на колени молиться, но даже сам рассмеялся — не над молитвой, а над собой. Он поспешно стал одеваться» (75). В окончательном тексте впервые отмечается, что «дойдя до поворота во вчерашнюю улицу, он с мучительной тревогой заглянул в нее, на тот дом... и тотчас же отвел глаза» (76). И также впервые подчеркнута мгновенно наступившая решимость во всем сознаться, которую автор характеризует как отчаяние и „цинизм гибели": «„Если спросят, я, может быть, и скажу",— подумал он, подходя к конторе» (там же). В ранней редакции это место выглядит совсем иначе: «Глубокий внутренний страх продолжал поглощать все мои ощущения. Мне бы только поскорее узнать. Будь, что будет. Если спросят — я скажу: да, думал и, нет, я скажу: нет! Нет, нет! нет! — ходило в моей голове, когда я подошел к конторе и весь дрожал и замирал от ожидания» (438).
Нет необходимости увеличивать число подобных примеров, они многое уясняют в творческой истории романа, но не могут способствовать решению проблемы поэтических средств, которыми вырая^ается авторская позиция в исповеди героя. Зато сличение авторского текста «Преступления и наказания» с предыдущими редакциями, написанными от первого лица, наглядно обнаруживает те преимущества, которые видел Достоевский для этого произведения в окончательно найденной им форме. Дело не только в том, что авторскому взгляду доступно многое, чего не мог видеть, знать или понимать Раскольников (как раз в изучаемых нами сейчас текстах такие примеры редки, поскольку все они относятся к началу романа, где повествование все время ведется в аспекте героя). Важно, что на протяжении всего повествования взволнованный, прерывающийся, перебивающий себя голос Расколышкова «вмонтирован» в эпическую авторскую речь. Эпический стиль авторского рассказа вносит в изобраигае-мый мир то гармонизирующее начало, которое является как бы поэтическим залогом возможности нравственного
исхода из трагедии.