"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" Луков. — М. : Изд-во Моск. гуманит. ун-та, 2006.
"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" Ганнибал (о чем Пушкин напомнил в незаконченной повести «Арап Петра Великого», 1827–1829). Не стоит забывать, что и сам Пушкин обладал ревнивым и вспыльчивым нравом. Можно только догадываться о тех глубоких внутренних переживаниях Пушкина, когда он замечал знаки внимания, оказываемые супруге Наталье Николаевне Императором Николаем I, или ухаживания за его женой со стороны светской молодежи. Его ревностное отношение к чести собственной жены стало причиной гибели на дуэли («Погиб поэт! — невольник чести»)[103].
"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" книга сохранилась в библиотеке Пушкина. Пьеса в переводе И. И. Панаева была представлена публике 21 декабря 1836 года на бенефисе Я. Брянского в Александринском театре. Музыку к этому спектаклю написал В. Ф. Одоевский, который скрылся под хорошо известным Пушкину псевдонимом «аббат Ириниус»[105].
Конечно, личный аспект имеет большое значение в творчестве любого художника, но не следует его и преувеличивать.
"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" приводит творения великого английского драматурга как достойное воплощение народности. Как и многие замечания Пушкина, мысль поэта парадоксальна. Отмечая заимствования Шекспира, Веги, Кальдерона, Ариосто, Расина из поэзии разных времен и народов, Пушкин предлагает считать их народными: «Но мудрено отнять у Шекспира в его Отелло, Гамлете, Мера за меру и проч. достоинства большой народности. Vega и Калдерон поминутно переносят во все части света, заемлют предметы своих трагедий из италья новелл, из франц. ле. Ариосто воспевает Карломана, французских рыцарей и китайскую. Траг Расина взяты им из древней "Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" Англии.
Для Пушкина чужестранные герои могут обладать «достоинствами великой народности», в то время как народность может отсутствовать в сочинениях на национальные сюжеты: «Напротив того, что есть народного в Ро и, как справедливо заметил?» (XI, 40).
"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" свой ключ к разгадке тайны шекспировского героя: «Отелло от природы не ревнив — напротив: он доверчив. Вольтер это понял и, развивая в своем подражании создание Шекспира, вложил в уста своего Орозмана следующий стих: Je "Я совсем не ревнив... Если б я был ревнивым!" Вольтер в свое время находился под сильным влиянием Шекспира[107].
Заметки Пушкина об Отелло (VII) и о Шейлоке, Анджело и Фальстафе (XVIII) были впервые опубликованы в «Современнике»[108].
Б. В. Томашевский предположил, что это сравнение героев Шекспира и Вольтера было подсказано Пушкину «возникшим во французской критике обсуждением вопроса о судьбе “Отелло” во французской драматургии в связи с переводом А. де Виньи (1829); как известно, «Заира» была первой попыткой приспособления сюжета «Отелло» на французской сцене»[109].
М. П. Алексеев объяснял появление этой заметки не старыми симпатиями поэта к Вольтеру, а новыми успехами Пушкина в овладении подлинным текстом Шекспира[110]. Исследователь также вспоминает пушкинский ответ на критические замечания по поводу поэмы «Полтава», когда поэт, возражая возмущенному критику, заявлявшему, «что отроду не видано, чтоб женщина влюбилася в старика», отвечал, что «любовь есть самая своенравная страсть» и наряду с примерами из жизни и преданий приводит чисто литературный аргумент: «А Отелло, старый негр, пленивший Дездемону рассказами о своих странствиях и битвах?» (XI, 158). Интересно, что примеры шекспировского понимания непредсказуемой природы любовных отношений стали для Пушкина определенным эталоном и критерием как в полемических спорах, так и при создании его собственных творений. Тот же пример из Шекспира мы встречаем в импровизации итальянца во второй главе «Египетских ночей» (1835), в стихах, «сохранившихся в памяти Чарского»: Зачем арапа своего Младая любит Дездемона, Как месяц любит ночи мглу? Затем, что ветру и орлу И сердцу девы нет закона. Таков поэт: как Аквилон, Что хочет, то и носит он — Орлу подобно, он летает И, не спросясь ни у кого, Как Дездемона избирает Кумир для сердца своего. (VIII, 269)
Превратности любви (ее своеволия) становятся оправданием свободы творчества.
"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" которые вышли в «Северных цветах» в 1830–1831 гг. Сюжет из шекспировского «Отелло» пересказан в стихотворении Э. Легуве «Последний день Помпеи», которое в 1836–1837 г. г. перевел А. И. Полежаев[111].
"Цитирование текста взято с книги: века и Возрождение" Вальтера Скотта[112], тогда как Л. И. Вольперт резонно полагает: «Образ Отелло значим для всех планов “Арапа Петра Великого” — автобиографического, исторического, психологического. Занимательно, что мысль о литературной обработке жизнеописания Ганнибала приходит к Пушкину в момент кульминации его увлечения Шекспиром. Думается, уже тогда в сознании поэта за фигурой прадеда возник образ шекспировского мавра»[113]. В доказательство своих наблюдений исследовательница отсылает нас к отрывку 1824 года «Как жениться задумал царский арап». Ключ к разгадке образа Арапа Л. И. Вольперт видит в пушкинской характеристике шекспировского мавра[114]: «Шекспир, создавая Отелло, как будто угадал исторического двойника своего героя в далекой России. Жизнь вымышленного персонажа удивительным образом пересеклась со многими сторонами биографии Абрама Ганнибала. Отелло, как и Ганнибал, — черный, мавр, он, как и тот, царственного происхождения, полководец на службе чужой и далекой страны, знавший трагические переломы судьбы, женившийся на белой женщине и испытавший яростные приступы ревности»[115].
Между тем, исследователи не раз отмечали, что, пересказывая жизнь прадеда, Пушкин далеко не буквально следил за точностью излагаемых исторических фактов и даже сознательно изменял их[116]: «Подобно многим пушкинским персонажам, образ Ибрагима синтетичен, — считает Л. И. Вольперт. — В нем проглядывают одновременно черты исторической личности — прадеда поэта, светского человека пушкинской поры, самого поэта и, как нам представляется, черты Отелло. Пушкин уловил секрет мастерства Шекспира, сумевшего наградить немолодого мавра неотразимым обаянием. Самое главное в Отелло — его способность к героическому деянию»[117]. Исследовательница отмечает очевидное сходство судеб героев: «Отелло помещен Шекспиром в кипящую атмосферу Венеции, сражающейся с турками. Венецианская республика показана как государство нового типа: ломаются привычные средневековые нормы, возникают новые представления о справедливости, законности, правах личности. Дож, не колеблясь, в трудную минуту ставит во главу флота черного мавра. Параллель со сражающейся со шведами Россией, напоминающей «огромную мастеровую» (VIII, 13), напрашивается сама собой. Ибрагим счастлив участвовать во всех преобразованиях Петра, так же как Отелло в сражениях Венеции»[118]. Подобные параллельные места в шекспировской пьесе и пушкинском романе очевидны в психологически верном изображении зарождения любви и развития отношений черного арапа и белой женщины, в теме ревности.
Конечно, для своего воспитанного по всем светским канонам предка Пушкин выбирает совсем другую цивилизованную модель поведения, но, как справедливо указывает Л. И. Вольперт, тема ревности в романе имеет автобиографический характер. «Эта тема нашла отражение в пушкинской лирике середины двадцатых годов («Простишь ли мне ревнивые мечты», 1823; «Сожженное письмо», 1825), в выборе для перевода отрывка из «Orla
Коментарі