Конради Карл Отто. Гёте. Жизнь и творчество. т.2. Драматические опыты периода "классики". "Внебрачная дочь"
Драматические опыты периода "классики". "Внебрачная дочь" В начало сайта
"классики".
"Источник: История всемирной литературы. 19 век "Анналах" за 1799 год: "Мемуары Стефании Бурбон-Конти вызвали у меня замысел "Внебрачной дочери". Я надеялся, как в одном сосуде, собрать все то, что не один год думал и писал о Французской революции и ее последствиях". Он оставил надежду на это и в статье "Значительный стимул от одного-единственного меткого слова" (1823), когда говорил о тех "безграничных усилиях поэтически овладеть" Французской революцией в ее "причинах и следствиях", он называл в качестве примера "Внебрачную дочь". Он все еще думал о продолжении, но не находил мужества "взяться за разработку". Все это были только благие пожелания, он не смог собраться с духом. Поскольку мы располагаем только первой частью задуманной трилогии, нельзя судить о том, в какой мере удалось бы ему поэтически "овладеть" революцией. Сохранилась схема второй части, о третьей части вовсе ничего сказать нельзя, ибо нет даже набросков. Следовательно, приходится отказаться от всяческих предположений, каким должно было быть целое или в каком направлении по крайней мере он задумывал разрабатывать продолжение. "Действие" пятиактной драмы "Внебрачная дочь" пересказать несложно. Вскоре после смерти принцессы герцог открывает свою тайну королю: достигшая совершеннолетия Евгения - его дочь, прижитая им с принцессой; теперь он хотел бы, чтоб король признал ее. В это время приносят Евгению, девушка в обмороке - на охоте она сорвалась вместе с конем с отвесной кручи; король, идя навстречу пожеланию герцога, готов признать ее за свою родственницу. Евгения с нетерпением ждет назначенного королем дня, когда она официально будет узаконена; обуреваемая любопытством, она открывает ларец с нарядами и драгоценностями, приготовленными ей отцом для этого дня, хотя ей не велено было делать это до поры до времени (почему, однако, - в дальнейшем никак не раскрывается). Между тем судьба Евгении давно уже находится в опасности. Ее сводный брат, законный сын герцога (как действующее лицо он не появляется в пьесе), всячески пытается помешать предстоящему акту узаконения Евгении и признания за ней прав, он - единственный законный наследник и хочет остаться им до конца. Секретарь и придворная дама, воспитательница Евгении, - послушное орудие в руках темных сил. Евгению похищают и хотят насильственно увезти на отдаленные острова, герцогу же объявляют, что она умерла. Воспитательница видит еще возможность спасения Евгении в браке с судьей, на которого указывает ей. Девушка готова встать под его защиту, но с браком хочет повременить: "Придет и этот день и, может быть, / Соединит теснее нас обоих" (5,415) 10.
"Источник: История всемирной литературы. 19 век исторических событий и подлинных их участников Гёте, по-видимому, и не стремился. Об отказе от изображения конкретного и частного и о тенденции к общему говорит уже то, что все действующие лица не имеют индивидуальных имен, а называются по их общественному положению: король, герцог, граф, воспитательница, секретарь, священник, судья, губернатор, игуменья, монах; исключение автор делает только для главной героини, которая носит имя Евгения ("высокородная. О времени, в которое происходит действие, нельзя сказать ничего, кроме того, что оно предшествует, очевидно, крушению строя, и с большей вероятностью это можно утверждать потому, что здесь представлена - как это видно по всему - абсолютная монархия с придворной знатью, а также говорится о буржуазной торговле и "толпах, снующих в трудолюбивом рвенье" (5, 411). В этом можно видеть косвенное указание на предреволюционную эпоху XVIII столетия, участниками событий здесь являются представители дворянства. Несомненно, что речь идет о людях A"Источник: История всемирной литературы. 19 век "поэтически овладеть" Французской революцией, то в завершенной части ее - драме "Внебрачная дочь" - он не вывел на сцену третье сословие, эту основную историческую силу революции. Учитывая это, правомерно поставить вопрос: можно ли было, не принимая во внимание движущие исторические силы, соответствующим образом осмыслить революционные события? В любом случае, однако, Гёте не сомневался, что причиной революций являются упущения и недостатки в правлении, отсюда становится понятным, почему автор начал трилогию с пьесы, тематически связанной с этой проблематикой.
"Источник: История всемирной литературы. 19 век - о народе здесь говорится только мимоходом, - а о "зависти", "недоброжелательстве", "клевете"; характер и смысл оппозиции остаются неясными, поведение многих персонажей часто слабо или вовсе не мотивировано, Гёте не раскрывает причинных связей, а прибегает к символическим эквивалентам и сентенциям.
"Источник: История всемирной литературы. 19 век он считал действенными в означенную эпоху. Данный прием вполне согласуется с его интерпретацией Лаокоона, в котором он видел выражение общей идеи, освобожденной от всего несущественного, что, по его мнению, отличает совершенное произведение искусства: Лаокоон - только имя, утверждал он; "художники освободили его от всего национально-троянского, от священнического сана", "мы видим только отца и его двух сыновей в беде - одолеваемых двумя опаснейшими змеями" (10, 51). Соблюдение такого принципа изображения в пьесе дало свои результаты: с одной стороны, это - отвлеченность и безличность событий и ситуаций, не соотнесенных непосредственно с событиями Французской революции, и возвышенно-поэтический, впечатляющий своей образностью и отточенностью сентенций язык персонажей, свободный от частностей и деталей бытовой речи; с другой стороны - утрата необходимой аналитической конкретности, с помощью которой только и можно приблизиться к осмыслению исторических феноменов - а ведь к этому, по его собственному признанию, автор и стремился. Некоторыми интерпретаторами предпринимаются попытки истолковать изображенную здесь ситуацию как "основную человеческую ситуацию", к воспроизведению которой якобы должно стремиться поэтическое; это, однако, мало может помочь тому, кто убежден, что всегда существуют конкретные исторические ситуации, в которых живет человек, - он хотел бы увидеть человека в истории, вне ее и не существующем.
"Источник: История всемирной литературы. 19 век "Внебрачной дочери", неустойчив, расшатан изнутри и раздираем интригами и борьбой за власть. Слабохарактерный король, на которого твердо полагается Евгения, видящая в нем олицетворение власти и общественного порядка, окружен людьми, преследующими своекорыстные цели, стремящимися удовлетворить прежде всего собственную потребность во власти, влиянии и богатстве: здесь "самый воздух дышит преступленьем" и "зависть людям распаляет кровь"; здесь поступают в соответствии с максимой: "И что полезно нам, для нас закон" (5, 330; 342). За честолюбивыми помыслами забыт истинный долг дворянства. В разговоре между Евгенией и герцогом, в контрастирующих друг с другом репликах - доверчивой, исполненной радужных надежд молодой девушки и трезво оценивающего положение вещей отца - отчетливо вырисовывается сложная обстановка в монархии:
"Источник: История всемирной литературы. 19 век - служения общегосударственному делу. Совершенно очевидно, что здесь действует оппозиция, к которой герцог не хочет примыкать. Но как она складывается, какие цели преследуют отдельные ее участники, кто стоит во главе ее - остается скрытым; в пьесе содержатся только намеки, которые не позволяют сказать ничего конкретного ни о ситуации, ни о действительных ее участниках. Гёте удовлетворился обозначением противодействующих порядку сил и общих движущих мотивов, точнее, указал на их существование. Устои уже настолько расшатаны, что рушатся сами ценности, на которых основываются естественные связи между членами семьи.
В этот мир устремляется Евгения из своего укромного уголка, уединенной жизни, что означает также изолированность ее положения среди дворянства, отрезанность от круга высшей знати, в который она должна и хочет войти. Так символический смысл приобретает ее падение с отвесной кручи на охоте и обморок, после которого, придя в чувство, она и получает наконец признание короля. Она, веря в незыблемость устоев монархии и будучи преданной королю, полагает, что дворянство чисто в своих помыслах, что у него не может быть иного дела, как только безупречно исполнять свой долг. Таким образом, она - Евгения, то есть высокородная, в двух смыслах: по крови (пусть даже ее положение не узаконено) и по своим помыслам - в деятельной жизни, к которой она стремится, она хочет с честью нести свое дворянское достоинство, а не быть впутанной в сеть интриг и закулисную борьбу. Ко дню, назначенному королем для ее узаконения, герцог приготовил ей наряды и драгоценности; Евгения не может устоять перед соблазном и открывает ларец раньше, чем ей было велено. Гёте хотел, чтобы эту сцену играли "с приличием и достоинством" (Кирмсу, 17 июня 1803 г.); зритель, считал он, должен видеть в этой сцене нечто праздничное. Этот эпизод, показывающий естественное нетерпение молодой девушки, раскрывает также твердую убежденность Евгении в значении наряда, внешнего блеска, соответствующего ее внутреннему миру:
Наружный блеск - что стоит без души?
Но сер лишенный блеска мир душевный.
(5, 350)
Иной предстает перед нами Евгения в конце пьесы: подвергнувшись гонениям, она научилась быть терпеливой, теперь она готова к тому, что ей придется, быть может, долго ждать, пока настанет день, когда и для нее (в изменившихся условиях) откроется возможность осмысленной деятельности. Готовый к самоотречению уже не поступит опрометчиво. Накануне дня, когда ее должны узаконить, Евгению решают похитить и сослать на острова; это "решают" нельзя перевести в личную форму; конечно, в действиях, направленных против Евгении, замешан сын герцога, который хлопочет о своих правах как законный наследник, несомненно, он, не выступающий в пьесе собственной персоной, является направляющей силой; разумеется, приговор об изгнании Евгении подписывает король, но нигде не разъясняется, что именно содержится в этой роковой бумаге, кто вытребовал ее, чем обоснован жестокий приказ; ничто не конкретизируется, говорится о "силе", "благом творце", "власти". Создается впечатление, будто власть злых и низких сил превратилась в некую абстрактную величину и все исполнители выступают только как агенты зла. Происходит чудовищное извращение разумных человеческих поступков: все действующие лица как будто бы видят негативные стороны своих поступков и тем не менее совершают их; ведь они следуют рационализму частных аргументов, не заботясь о том, выдерживают ли эти аргументы проверку с точки зрения более значительных ценностных взаимосвязей. Это порочное в человеческом воспитательница, которая поступает вопреки своим лучшим побуждениям - хотя они тоже своекорыстны, - образно характеризует словами "холодное, бесчувственное сердце":
Зачем, скажи, природа одарила
Неотразимой прелестью тебя,
Когда она в твою вложила грудь
Холодное, бесчувственное сердце?
(5, 338)
Секретарь и священник - пособники того рода, из которых можно сколотить лагерь насилия и истребления во все времена:
Но если сила, что нещадна к нам,
С нас жертвы требует, то мы ее
С кровоточащим сердцем ей приносим.
(5, 338)
В изображенном мире, где правит безличностная "сила" и использует разум людей в качестве орудия для достижения своих целей, можно видеть пророчески набросанную символическую картину современных обществ с их замаскированными средствами принуждения.
Действие двух последних актов происходит в гавани. Здесь Евгения, осужденная на изгнание, получает еще один шанс изменить предрешенную участь: это брак с судьей, который дал бы ей возможность на время уединиться в деревне и устраниться от борьбы партий. В заключительных сценах особенно обнаруживается, как Гёте свое видение исторического процесса вложил в образную речь персонажей, в которой раскрывается их общественное положение. Только если обнажить этот пласт речи, можно заметить и другие аспекты "политического содержания" драмы "Внебрачная дочь". Приведем несколько примеров: судья достаточно ясно высказывается о своей политической функции в обществе, с которым он связан уже по долгу службы. Евгения спрашивает его, представителя права, о том, как можно совместить стремление бюргерства к гарантированному праву с феодально-абсолютистским произволом:
И вы на что, кичащиеся тем,
Что правом усмирили произвол?
(5, 382)
В ответе судьи выражено его политическое самосознание:
Лишь в тесном круге подчиняем мы
Законности что происходит в жизни
Обыденной, на малой высоте.
Но что творится в выспренних пределах,
Что там вершат и тайно замышляют,
Возносят, губят, бога не спросясь, -
Иною мерой мерится, видать.
Какою? Остается нам загадкой.
(5, 382)
"Источник: История всемирной литературы. 19 век собственно, и является подлинным делом бюргера. Эта позиция вырисовывается уже в первом его разговоре с воспитательницей, когда он сразу же четко отграничивает собственную сферу. Перед этим воспитательница характеризует его как человека "праведного и доброго", которого чтут давно "в прошедшем - как адвоката, ныне - как судью" (5, 373). Когда она, решившись посвятить его в свои дела, дает ему прочесть "бумагу", содержащую приговор, он - как человек и как судья - выражает "возмущение":
В ней речь идет не о суде и праве,
А о насилье, явном, неприкрытом.
(5, 373)
"Источник: История всемирной литературы. 19 век "содействовать во всем и почитать слова ее законом". Он оправдывает подчинение феодальному произволу, хотя и признает, что это произвол, объясняя свою позицию не собственным стесненным положением, а добровольным подчинением, которое, в сущности, не что иное, как апология несправедливости:
Судить тебя не буду. Признаюсь,
И мысли я не допускал, что власти
Творят такое. Видно, и они,
Кичась величьем, редко поступают,
Как честь велит и совесть. Ужас, страх
Пред большим злом великих принуждают
Зло истреблять спасительным злодейством.
(5, 374)
Признавая зло несправедливостью, он в то же время рассматривает его как спасительную меру. Этого бюргера не интересует расширение бюргерских прав. Право здесь выступает как средство размежевания третьего сословия и дворянства. И все же этот идеал бюргера, который благодаря отказу от политических прав может довольствоваться счастьем "лишь в узком круге" (5, 375), - только модель, ее нельзя претворить в таком виде в жизнь, потому что бюргер не может полностью отделить себя от власть имущих, он зависит от благосклонности сильных мира сего. Вторжение Евгении в его жизнь разрушает эту модель якобы существующего в чистом виде разделения частной жизни и общественной. Вот как судья воспринимает ее появление:
Несчастная! Тебя с твоих высот
Низвергла беззаконная комета
И, падая, мой путь пересекла.
(5, 381)
"Источник: История всемирной литературы. 19 век - это семья, показанная главным образом как сфера, противостоящая одновременно дворянским кругам и плебсу, угрожающим насилием. На предложение судьи вступить в брак с ним Евгения отвечает вопросом:
Уж не ошибся ль ты? Ужель дерзнешь
Ты с силой, мне враждебной, потягаться?
(5, 388)
С убежденностью, своеобразно контрастирующей с его бессилием как юриста, бюргер отвечает с позиции супруга и "человека":
Не с ней одной! Желая оградить
Нас от мирской, вседневной суеты,
На пристань нам всевышний указал,
Лишь в доме, где спокойно правит муж,
Бытует мир, который ты напрасно
Искала бы в далекой стороне.
(5, 388)
"Источник: История всемирной литературы. 19 век "среднего сословья" (5, 375), мир которого обозначен как "заповедный круг", куда "нет доступа" "ни зависти, ни гнусному коварству, / Ни клевете, ни буйным схваткам партий" (5, 389). За этот мир, будто бы свободный от своевластья, судья может поручиться, и в нем видит спасение для Евгении, ибо достоинство мира определяется исключительно частной, личной инициативой бюргера.
"Источник: История всемирной литературы. 19 век - "король и бог" (5, 389). Так, судья может обещать, что "никогда / Ей в помощи, в поддержке не откажут" (5, 386). В словах судьи, превозносящего власть главы бюргерской семьи, являющегося хозяином в доме, отражены патриархальные черты этой идиллии, где "все мужья" чувствуют свою силу,
И добрые и злые. Никогда
Власть не вторгалась в дом, где муж глумится
Безбожно над страдалицей женой,
И не препятствовала самодуру
В несчастной радость жизни убивать.
Кто слезы ей осушит? Ни закон,
Ни трибунал вины с него не взыщет.
Он здесь король и бог! Жена ж безмолвно
Обиды терпит, вянет, сходит в гроб.
Обычай и закон издревле дали
Супругу нерушимые права,
На ум мужской и сердце полагаясь.
(5, 389)
"Источник: История всемирной литературы. 19 век "Аминт": там любящий оказывается под угрозой быть задавленным притязаниями возлюбленной. В качестве решения проблемы предлагается только "ум мужской и сердце"; политически, в сфере права, и в частной жизни, в супружестве, судья надеется решать конфликты с помощью гуманного поведения, личной безупречности и чистоты. Как гражданин, оставаясь бессильным перед дворянством, бюргер считает себя всемогущим как частное лицо, как муж в семье: "Как муж и с королем я потягаюсь" (5, 389). Принимая во внимание эту негативную сторону бюргерского брака, можно понять, что значит для Евгении "отречение в браке", на которое она в конце концов отваживается. Свой первоначальный отказ от брака с судьей она мотивировала ограниченностью частной жизни, отрезанностью от общественной жизни круга, в который она вступила бы как жена бюргера, и, кроме того, зависимостью от мужа (5, 393). Она чувствует себя не в силах отказаться от предназначенного ей, дворянке по происхождению, высокого положения и политической - в рамках феодального общества - деятельности и "обратить взор [...] к домашнему укладу и семье" (5, 375). От этой принципиально негативной оценки счастья "среднего сословья", бытующего в "узком круге", Евгения не отрешается и позднее. Еще монаху она говорит, что брак лишил бы ее "высокой доли" (5, 409). В конце концов она все же вынуждена отказаться от высоких притязаний, чтобы уберечь себя для будущего.
"Источник: История всемирной литературы. 19 век "овладеть" Французской революцией в ее "причинах и следствиях". Поскольку трилогия осталась незавершенной, возможны только приблизительные толкования. Как раз в заключительных сценах Евгения осознает свой долг, к которому ее обязывает происхождение и принадлежность к высшей знати, - долг вступиться за "отечество", то есть за то, что с точки зрения части дворянства является "добром для отечества" (5, 329). Брак с судьей она рассматривает как средство для достижения этой цели: "Он будет / Хранить меня, как чистый талисман" (5, 413). Дворянка, преследуемая представителями ее же сословия, хочет переждать лихолетье, смутное время с шаткой властью короля и раздорами придворной знати, в браке с бюргером, чтобы потом, когда восстановится твердый сословно-государственный порядок, она, "уцелевшая" (5, 473), могла исполнить данное ею на словах и письменно (в сонете, посвященном королю, - 5, 346) обещание с преданностью служить своему государю. То, что бюргеру в этом политическом строе отведено только скромное, зависимое от милостей дворянства место, видно из заключительного диалога между Евгенией и судьей. Бюргер говорит языком "сердца" о браке и любви:
Сочту за благо
Жить близ тебя, тобою любоваться,
Служить тебе. Пусть назначает сердце
Твое условье нашего союза.
(5, 414)
Для Евгении неприемлем брак с бюргером на основе чувства любви; она запрещает себе на первое время всякие встречи с супругом:
Отправь меня с слугой надежным в глушь
И там на срок меня похорони [...].
(5, 414)
"Источник: История всемирной литературы. 19 век - разумеется, с нравственно возрожденным, готовым к реформам дворянством, видящим свой долг в служении отечеству. О расширении прав и участии в общественной жизни третьего сословия ничего не говорится; активно действующее бюргерство здесь не выводится. В политической жизни бюргер не играет никакой роли. Судья выступает чуть ли не как deus ex machi"Внебрачная дочь", совпадает с высказыванием поэта, которое Эккерман датировал в своих "Разговорах с Гёте" 18 января 1827 года: "Странная это штука со свободой - ее не трудно достигнуть тому, кто знает себя и умеет себя ограничивать. А на что, спрашивается, нам избыток свободы, которую мы не можем использовать [...] Человеку хватает той свободы, которая позволяет ему вести нормальную жизнь и заниматься своим ремеслом, а это доступно каждому. Не надо еще забывать, что все мы свободны лишь на известных условиях, нами соблюдаемых. Бюргер не менее свободен, чем дворянин, если он только держится в границах, предуказанных господом богом, который назначил ему родиться в этом, а не в другом сословии. [...] Свободными нас делает не то, что мы ничего и никого не считаем выше себя, а, напротив, то, что мы чтим все, что над нами. Ибо такое почитание возвышает нас самих, им мы доказываем, что и в нас заложено нечто высшее, а это и позволяет нам смотреть на себя как на ровню" (Эккерман, 208-209).
И все же на пьесу падают отблески обозначившихся тенденций развития. В грандиозной картине крушения, которую рисует монах, заключена прозорливая догадка, предвосхищение будущих общественных процессов. Возвратившись от "диких племен" (5, 410), монах характеризует общество, в котором живут Евгения и судья, как "мерзость запустенья", где царствует "утонченный блуд в стогнах града" и "преступный разгул себялюбья" (5, 410). Он набрасывает полную ужаса картину будущего, каким оно предстает его воображению:
Когда я прохожу в дневное время
Неспешно по роскошным площадям,
Гляжу на башни грозные, на храмы
Священные, на мачты кораблей,
Стоящих на причале в людном порте,
Мне кажется: все это на века
Построено и пригнано. И толпы,
Снующие в трудолюбивом рвенье,
Мне представляются все тем же людом,
Незыблемо в бессчетных обновленьях
Хранящим свой, нам всем знакомый лик.
Но только в час полуночный в моем
Сознании встает виденье града,
Как тут же вихри подымают вой,
Земля дрожит, шатаются твердыни,
Каменья падают из прочных стен.
И в крошево, в зыбучий прах времен
Распался город. Те, что уцелели,
Взбираются на вновь возникший холм,
И под любой развалиной - мертвец.
Стихию обуздать невмоготу
Согбенной, обезлюдевшей стране,
И хляби, набегая вновь и вновь,
Песком и илом засыпают бухту!
(5, 411)
"Источник: История всемирной литературы. 19 век Воображаемую монахом картину можно наложить на многие катастрофы, включая и ту, которой угрожает человечеству ядерная война. Несомненно, страшное пророчество тотально относится как к миру забывшего свой долг дворянства, так и к кругам, в которых живет и действует бюргер-судья. И все же читатель может и должен определить сущность этого пророчества и в более конкретном социально-историческом плане. Здесь обнаруживается критика буржуазной экономики.
"Источник: История всемирной литературы. 19 век "людном порте" со стоящими на причале кораблями (5, 411); затем монах обращает свой взгляд на "толпы, снующие в трудолюбивом рвенье", которые ему представляются людом, "незыблемо в бессчетных обновленьях / Хранящим свой, нам всем знакомый лик". Судя по всему, это высказывание монаха должно относиться к круговороту товаров; обозначив этим сущность нарождающихся буржуазных отношений, вытесняющих свободное хозяйство, монах, который представлен незнакомцем в собственной цивилизации, рисует затем картину - "виденье", встающее в его сознании в "полуночный час", - гибели страны. Если вначале на это "бессчетное обновление" одного и того же "знакомого лика" падает еще светлый луч похвалы бюргерского "трудолюбивого рвенья", то теперь оно предстает в мрачном образе живущего по своим законам мира, не останавливающегося перед уничтожением тех, кто приводит его в движение. Это понимается как предчувствие противоречивости расширяющегося товарооборота: производство общественных благ происходит в условиях примата экономики, примата меновой стоимости над потребительской стоимостью, что приводит к обособленному беспрерывному обновленью одного и того же. Эта противоречивость находит отражение и в других поздних драмах Гёте, в образе Прометея в "Пандоре", в судьбе Филемона и Бавкиды во второй части "Фауста". Максима секретаря "и что полезно нам, для нас закон" (5, 342), в сущности, не отличается от логики товарообмена, каким его видит монах. В стороне от этого только судья - в силу своей гуманности, гуманности смирившегося перед властью законов бюргера.
"Источник: История всемирной литературы. 19 век "Внебрачная дочь" пронизана опасениями за общество, в котором автор разглядел и предугадал действующие в нем разрушительные силы, - общество, из которого изгнана Евгения и для которого автор не видит иного исцеления, кроме как восстановления прежнего порядка на основе свежего, обновленного духа, когда бы надежды и чаяния "высокородной" могли осуществиться: может быть, с помощью народа, на который Евгения однажды, раздумывая, осторожно обратила со смутной надеждой взор:
Там, в городе, я жизни жду от жизни,
Там, где народ довольствуется малым,
Где сердце каждого из горожан
Открыто сострадательной любви.
(5, 395)